Берггольц Ольга Федоровна (3 (16) мая 1910 года, Санкт-Петербург – 13 ноября 1975 года, Ленинград) – русская советская поэтесса, прозаик.
Ее называли ленинградской Мадонной, музой блокадного города. Ольга Берггольц стала одним из символов осажденного Ленинграда. Стихами Берггольц, подчеркивающими неумолимую стойкость жителей блокадного Ленинграда, зачитывались миллионы. Она была «голосом города» почти все девятьсот блокадных дней.
Слава Богу, Ольга Берггольц не дожила до тех дней свободы слова, когда стало возможным и невозбранным публично говорить о том, что лучше бы Ленинград сдали фашистам. Слава Богу, она не услышала по радио, на котором работала в блокадные дни, выступления тех, кто считал блокадников не героями, а напрасными жертвами тоталитарного режима. Бог миловал ее, забрав из земной юдоли на небеса в 1975 году. Ей было 65 лет.
Она ушла поэтом, признанным властью и любимым простыми людьми. Многим казалось, что слава ее непомерна, что талант ее сильно преувеличен, что она эксплуатирует одну тему, конъюнктурно-патриотическую... Не им ли адресовано одно из лучших стихотворений поэтессы «Ответ»?
А я вам говорю, что нет
напрасно прожитых мной лет,
не нужно пройденных путей,
впустую слышанных вестей.
Нет невопринятых миров,
нет мимо розданных даров,
любви напрасной тоже нет,
любви обманутой, больной, -
ее нетленно-чистый свет
всегда во мне, всегда со мной.
И никогда не поздно снова
начать всю жизнь, начать весь путь,
и так, чтоб в прошлом бы –
ни слова, ни стона бы не зачеркнуть.
Здесь слышится яростное возражение оскорбленной души. Но кто же, кто же обвинял поэтессу в том, что она напрасно прожила жизнь, что шла не теми путями, что дары ее никому не нужны? Неужели простые ленинградцы, братья и сестры по блокадному мученичеству?
Ольга Берггольц родилась в Санкт-Петербурге, на старой питерской окраине – Невской заставе, в семье заводского врача. Там же, на рабочей окраине Петербурга, прошло ее детство.
Она прожила несколько жизней оборванных, несостоявшихся.
Первая жизнь – Детство, продлившееся всего семь лет, - оборвалась в октябре 1917 года. Если б не это событие, она бы закончила гимназию, занималась педагогикой или врачебным делом (по примеру любимого отца), стала бы образцовой женой и матерью.
Вторая жизнь – Отрочество, продлившееся семь лет. Советская школа, револю¬ционная риторика, бедный, спартанский быт строителей нового мира на фоне наглого, жирного нэповского разгула. Школа классовой ненависти. Она – первая и лучшая, верная теории, преданная идее. Она в числе первых стала пионеркой. Тогда же – январь 1924 года – первая поэтическая публикация. Стихотворение «Ленин».
Третья жизнь – Юность. Становление. Публикации новых стихов в молодежной прессе, учеба на курсах искусствоведения, дружба с юными пролетарскими дарованиями, одобрение первых лирических опытов Чуковским. Первая любовь – Борис Корнилов. Рождение дочери. Ольга могла бы стать музой поэта, его путеводной звездой, она могла бы спасти его от ранней гибели, посвятить себя служению его таланта....
Четвертая жизнь – Молодость. Профессиональное самоутверждение, встреча с Любовью – уже не первой, но единственно настоящей, способной преодолеть смерть и забвение. Твердая комсомольская вера в скорое возведение нового мира, ощущение личной ответственности за расцвет родной страны. Ольга – самоотверженный трудоголик, пропагандист и организатор. Кажется, еще немного, и она станет секретарем обкома комсомола, вступит в партию, сделает блестящую советскую карьеру... Но и эта жизнь обрывается. Болезнь мужа, литературоведа Николая Молчанова, прогрессирует. Дочь умирает. НКВД заводит следственное дело. Арест. Полгода в тюрьме...
Далее – медленный переход в главную и единственную жизнь. Строки-заклинания 1939 года – из стихотворения «Родине»:
Гнала меня и клеветала,
Детей и славу отняла,
А я не разлюбила – знала:
Ты – дикая. Ты – не со зла. <...>
Изранила и душу опалила,
Лишила сна, почти свела с ума...
Не отнимай хоть песенную силу,
Не отнимай – раскаешься сама!
Это воззвание-мольба, это оправдание-укор, это предупреждение-угроза было услышано, хотя тогда еще не были написаны другим поэтом и по другому поводу слова «Родина слышит, Родина знает». Ольга Берггольц пришла работать на радио, в литературную редакцию городского радиовещания. Радиожурналистика – дело новое, живое и увлекательное. Радиожурналистика – это ежедневное прямое общение с людьми, беседы с гостями студии, репортажные записи на выездах. Это особое чувство общности с современниками, единения с городом и миром, это существование в эфирном пространстве, наполненном метрономным биением пульса времени, это обостренный слух и почти физическое ощущение власти слова, его матери¬альности, энергетики, силы. Может быть, именно в предощущении неслучайности перемен, трагических и благотворных, и были написаны Ольгой Берггольц в 1940 году эти слова – как вырвавшийся из души крик: «Не может быть, чтоб жили мы напрасно!»
Тридцатилетняя Ольга Берггольц, как и всякая обыкновенная женщина, хотела любить и быть любимой. Она хотела быть матерью и верной женой. Но ее деятельная душа жаждала большого дела и сильных ощущений, самоотверженного служения великой идее и преодоления обыденного. Она была из породы воительниц. За словом в карман не лезла. Умела быть, когда надо, «своим парнем». При этом в ее хрупком теле обитал великий дух стоической любви. Любви к родине, создавшей людей новой формации – способных построить светлый мир будущего.
В начале сентября 1941 года Ленинград был взят фашистами в кольцо – эта страница истории называется 900 дней блокады. Ольга Берггольц писала ее вместе с теми, кто был обречен на медленное умирание от мрака, стужи, истощения, животного страха, одиночества, богооставленности, расчеловечения.
Ольга Берггольц, как и другие обитатели блокадного ада, была так же беспомощна и беззащитна перед беспощадными безликими чудовищами, захватившими город. Имена этим церберам – Голод, Холод, Артобстрел, Бомбежка. Она, женщина-воительница, в нарастающем отчаянии и ярости ощущала свое личное человеческое бессилие перед нечеловечески масштабным могуществом вездесущих монстров. Уже пережив самое тяжелое время, она записала в дневнике: «О, если б можно было ценой своего горя купить покой и отраду другим». Но личной отвагой не одолеть блокадных бедствий.
Безоружная Ольга Берггольц нашла свое оружие для участия в бою за жизнь. Это сострадающий человеческий голос, обнимающий теплой дружеской поддержкой каждого обессилевшего и уставшего бороться с бессилием... Из множества звуковых волн и радиоголосов этот – единственный, заставляющий встать и не сдаться смерти хотя бы еще день. Она обращалась к одному или другому конкретному человеку, а сотни тысяч людей верили, что Ольга Берггольц говорит лично с каждым из них.
Пережив самые тяжелые зимние месяцы в осажденном городе, в начале марта 1942 года с помощью сестры Муси, Марии Федоровны Берггольц, Ольга оказалась в Москве. Измученная, опухшая до такой степени, что подозревала долгожданную беременность. Эта страстная, на грани безумия, надежда питалась отчаянием – только что умер любимый муж Николай, которого она не смогла спасти...
1 марта она записала в дневнике: «Трубя о нашем мужестве, они скрывают от народа правду о нас. Мы изолированы, мы выступаем в ролях „героев" фильма „Светлый путь"». И 20 марта: «Здесь не говорят правды о Ленинграде, о голоде (в Москве) „заговор молчания"».
Любой другой, вырвавшийся из ада, из ужаса первой блокадной зимы, намучившись и настрадавшись, избегал бы возвращения туда, где «уже страданьям нашим не найти ни меры, ни названья, ни сравненья». Но Ольга Берггольц не была любой другой – и она возвратилась к тем, кому нужна была и она, и ее кровоточащая любовь, и ее поэтическое слово. В довершение ко всему еще одна беда: выслан отец, немец по рождению. 3 апреля 1942 года она записала в дневнике: «Боже мой! За что же мы бьемся? За что погиб Коля, за что я хожу с пылающей раной в сердце? За систему, при которой чудесного человека, отличного военного врача, настоящего русского патриота вот так ни за что оскорбили, скомкали, обрекли на гибель...»
Но впереди были еще сотни дней выживания, сотни и тысячи утрат. Были бездонные дни отчаяния, долгие недели и месяцы перенапряжения всех сил... Всё казалось бесмысленным и бесполезным, - но об этих мгновениях знал только дневник Ольги Берггольц. Он же запечатлел отрадные минуты подтвеждений смысла и востребованности. «Меня слушают – это факт, - меня слушают в эти безумные, лживые, смрадные дни, в городе-страдальце. <...> В ответ на это хочется дать им что-то совсем из сердца, кусок его, и вдруг страх – не дать!»
Потом она напишет:
Я никогда героем не была,
не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.
Она прожила не только 900 блокадных дней вместе с осажденным городом, но и еще 12 раз по 900 дней. Для нее блокада не закончилась 27 января 1944 года. Она продолжалась еще более 30 лет – в душе и памяти. Ей казалось, что она не все сказала, не все договорила, не в полную меру воздала должное людям, городу, стране. До последней минуты своей жизни она обращалась мысленно к тем, с кем пережила самое трудное время – время немыслимой жестокости бытия, невообразимого доселе в истории испытания на человечность.
В послевоенные годы она продолжала писать стихи, создавала пьесы и сценарии, пробовала свои силы в прозе. Но эти попытки мало что могли прибавить к славе «блокадной музы». И сама она, кажется, ощущала свое непрекращающееся пребывание в том времени, когда она вынимала из груди «куски сердца» и отдавала их – мощью нерастраченной материнской любви – узникам трагедии 900 дней.
В поэзии своей эпохи она совершила, кажется, невозможное: впала в «неслыханную простоту». Она не стремилась к выработке индивидуального стиля, не искала лица «необщее выраженье». Она искала как раз «общее выраженье» и с помощью скудных изобразительных средств, максимально приближенных к простой разговорной речи и даже к такому «сокровенному» языку, на котором каждый ведет мысленный разговор с самим собой, смогла выразить невыразимое. Она смогла вернуть подлинное, первородное звучание таким словам, как «Родина», «верность», «мужество», «ненависть к врагу»... И ленинградцы-блокадники, от мала до велика, слушая строки «Февральского дневника» или «Ленинградской поэмы», ощущали животворную силу этих слов, очищенных от пропагандистской ржавчины.
Слова «крещенные блокадой» и «блокадное братство» были для Ольги Берггольц не метафорами героики, а простым и прямым обозначением существа ее пятой, главной, жизни, продлившейся 900 дней. Она хотела – в прямом смысле – быть с товарищами и братьями по блокадной «вере» до конца, до смертной черты. Поэтому и говорила о том, чтобы ее похоронили на Пискаревском кладбище, где покоится почти полмиллиона погибших жителей и защитников Ленинграда.
В ноябре 1975 года ее тело было погребено на Литераторских мостках Волковского кладбища – как признание того, что поэтесса достойна быть в ряду крупных деятелей литературы. А душа Ольги Берггольц – в ее простых, как будто высеченных в камне поэтических строках – навеки соединилась с Пискаревским мемориалом, с памятью мертвых и живых.